Седьмой от Адама - Владимир Резник

Мазин, слышавший о Каббале второй раз в жизни, и оба из них сегодня, важно кивнул. Официантка принесла заказанный кофе и тут же хмуро сообщила, что они скоро закрываются. Мазин понял намёк и рассчитался за обоих — Макс посмотрел удивлённо, но промолчал, подвинул к себе мутную бурду, понюхал и жалобно сказал, что коньяк, даже тот плохо перегнанный бренди, который в этой стране называют коньяком, был бы лучше, чем это… Мазин предпочёл промолчать и сделать вид, что не расслышал, — ему пока не хотелось вести незнакомца к себе в квартиру и отпаивать его коньяком, прибережённым для другого случая. Макс обречённо глотнул из чашки, сморщился и продолжил:

— Единственная его камера из тех, что нашлись в коллекции моего предка — вернее, в том, что от неё осталось, — была камера под буквой «Далет» и номером четыре, это четвёртая буква алфавита. Судя по описанию в тетради, она должна была что-то излечивать. Енох применил там все известные ему магические ухищрения и плюс к этому сделал корпус камеры из индийского дерева ним, которому и в народных суевериях, и в магических практиках придавались всяческие целебные свойства. Кстати, многие так до сих пор и считают. И вот эта камера оказалась в моих руках — вы можете представить себе моё состояние, Михаил Александрович?

Мазин снова промолчал и только невразумительно пожал плечами, так, чтобы это движение в случае чего можно было бы истолковать двояко. У него у самого, похоже, были уже две таких камеры, и пока что никакого радостного возбуждения по этому поводу он не испытывал.

— И я, конечно, проверил. У моей племянницы было какое-то редкое кожное заболевание, и я с трудом уговорил её сфотографироваться. А через несколько дней у неё всё прошло. Вы представляете, Михаил Александрович? Её сыпь прошла и перешла на фотографию! Фотография потемнела, пошла какими-то пятнами, и я её сжёг, как и было указано в тетрадке. А девочка жива и совершенно здорова!

Подойдя к их столику снова, официантка уже молча забрала чашки с недопитым кофе и, показав на часы, удалилась.

— Я уже месяц тут у вас в СССР и всё не могу к этому привыкнуть, — тоскливо сказал Макс.

— Ничего, привыкнете, — хмыкнул Мазин, — это, говорят, первые сто лет тяжело, а потом привыкаешь.

Макс не оценил мазинского юмора и только жалобно посмотрел на шутника.

— Ладно, — решился Мазин, — пошли ко мне. Не на улице же нам разговаривать.

8.2

В прихожей Макс вёл себя ещё чинно, в соответствии с заслуженным, но не доставшимся титулом, но, зайдя в комнату, немедленно забыл о воспитании и бросился к фотокамерам. Крадущейся походкой он кружил вокруг них, осматривал, изучал со всех сторон, облизывал и облизывался и только что не урчал от удовольствия. Мазин возился на кухне. Достал очередной припрятанный коньяк, скрепя сердце нарезал дефицитные лимон и полукопчёную колбасу: всё же не каждый день принимаешь дома немецкого князя. Отвлёкся он, когда Макс крикнул из комнаты, нет ли у него увеличительного стекла или лупы. Мазин вернулся в комнату, достал большую старую и мощную лупу на деревянной ручке. Макс схватил её и стал тщательно разглядывать латунную табличку, привинченную сбоку.

— Так я и думал, — победно сказал он. — Смотрите, Михаил Александрович. Видите, справа от имени «Енох» выгравирован маленький значок — это «Нун», четырнадцатая буква еврейского алфавита. Енох описывает эту камеру в тетради, пишет, что князь — тот самый мой родственничек — сам принёс для неё дерево, какое-то с очень тяжёлой историей, кажется доски от эшафота, и потребовал изготовить из них фотоаппарат. Енох не мог ему отказать и выполнил заказ, но князь почему-то остался очень недоволен результатом.

Он снова стал кружить вокруг обоих фотоаппаратов, теперь уже с лупой в руках.

— А маленькая отвёртка у вас есть, Михаил Александрович? Под табличкой могут быть ещё какие-то знаки. Так частенько бывает на старых камерах.

Мазин достал отвёртку, и они вместе открутили и осмотрели таблички, но ни под одной из них ничего не нашли.

— А это «Гимел» — третья буква алфавита, — прошептал Макс, разглядывая в лупу значок, смахивающий на скачущего кенгуру на пластинке с камеры Мазина. — Но в той части дневника, которая у меня есть, не сказано, что Енох сделал эту фотокамеру, только о замысле, так что я ничего не знаю про её свойства.

Мазин колебался — не в его правилах было выкладывать все козыри, тем более всё ещё подозрительному незнакомцу, но любопытство пересилило.

— Ну, тогда поищите в этой. — И театральным жестом он извлёк из портфеля, который так весь этот день и проносил с собой, свою чёрную тетрадку.

Макс, задохнувшись и выпучив глаза, выхватил тетрадь из рук Мазина, ни слова не говоря, рухнул на стул и принялся читать, шевеля тонкими губами и изредка что-то вскрикивая. Мазин, хмыкнув, отправился на кухню и стал оттуда по очереди выносить и ставить на стол всё, что приготовил. Сначала вынес посуду, потом коньяк и стопки, а когда он вернулся в третий раз, теперь уже с закуской, на потомка княжеского рода было страшно смотреть. Он был смертельно бледен, лоб покрылся испариной, губы дрожали.

— Он сделал её, сделал, — бормотал бедняга, — он всё-таки её сделал. Она существует, и это она, и она здесь, и он здесь…

— Что сделал? Кто «он»? — потряс Мазин за плечо совершенно ошалевшего гостя. — О чём вы, Макс?

— Он сделал эту камеру. Он всё время пытался её сделать — об этом есть в первой тетради, только в ней ещё намётки, ещё ничего не определено, а тут уже всё описано, он её сделал!

— Ну, сделал, и ладно. Кто он, который «здесь», и что за камера? — Мазина уже стало раздражать поведение странного гостя.

— Михаил Александрович, — Макс начал приходить в себя. — Он, это Енох, вы уже знаете, о ком я говорю, сделал фотокамеру под буквой «Гимел» — и вот она! Эта третья буква алфавита — это знак странствия, скитания, круговращения мира и… и переселения душ! Я уже говорил вам, что об этом замысле он пишет в первой части дневника. Кстати, это у вас не вторая часть, Михаил Александрович, а третья — вот тут в начале, да не тут, на последней странице (это же иврит, справа налево читать надо), стоит буква «Гимел» и цифра три. Так вот, он ещё в первой части описывает, как ищет знаки, подбирает, заказывает у всех нужное дерево, а вот в этой — он уже всё нашёл и проверил, и… и я думаю, что он, Енох, сейчас здесь, в Ленинграде.

— Да бросьте, Макс. Это всё нереально, — неуверенно возразил Мазин, в глубине души уже поверив, что всё, что говорит этот рыжий, правда.

— А это, — и Макс указал рукой на две стоящие у стола фотокамеры, — это реально?

Мазин не знал, что ответить. Наступила пауза, тишина, и только мышка номер один, проснувшись, вдруг проявила неожиданную активность и забегала по клетке.

— Как к вам попала эта фотокамера, Михаил Александрович? — тихо спросил Макс.

— Купил у случайного алкаша, — честно ответил Мазин.

— То есть вы понимаете, что она украдена, — мрачно резюмировал Макс.

— С чего это? Вовсе не обязательно. Может, он нашёл её где-то на свалке. Такие люди вечно роются во всяких помойках, — вяло стал сопротивляться Мазин, понимая, что его доводы выглядят достаточно уныло. Ему и самому было трудно представить себе человека, выбросившего такую вещь и не попытавшегося до того хотя бы отнести её в комиссионку.

Оба снова замолчали. Мазин разлил коньяк по рюмкам. Жестом пригласил Макса к столу. Тот, не отрывая взгляда от камеры, выпил, нашарил лимон.

— А как вы оказались в этом городке на Украине, где мы встретились? — задал вопрос Мазин, просто так, чтобы что-то сказать, а за это время попытаться переварить сказанное Максом.

— Да всё очень просто, — устало ответил тот. — Я выписываю массу журналов по фотографии со всего света. И вот в последнем номере единственного вашего журнала (я прочёл его уже здесь, в Ленинграде), «Советское фото» называется,